Звук, потревоживший честного пастыря, издала, как оказалось, приоткрытая дверь. Скрипнув, она замерла и какое-то время не двигалась, что заставило бы доверчивого человека предположить  игру ветра, а суеверного - визит сил, коим приписывался надзор за преставившейся душой. Но прошло несколько томительных, истинно бесконечных мгновений - и вот она медленно начала растворяться дальше, с томительным скрежетом, вызывавшим в памяти рассказы местного настоятеля о душах, томящихся и вопящих в котле преисподней.
Из-за двери медленно выплыла тень.

Нет, нельзя сказать, чтобы над головой незваного гостя переливался адский огонь, или трепетали черные крылья, как положено падшим созданиям - но сама фигура, увеличенная тенями и воображением любого, кто мог ее видеть, казалось, могла достать макушкой низкого, закопченного потолка, или, по крайней мере, поддерживавших его деревянных балок.
Молчаливая и ужасная, эта фигура постояла недолго возле порога, и двинулась к ложу усопшего, бесшумно, как смерть. Затем, наклонившись, она замерла в безмолвии; до невольного зрителя этой потусторонней картины доносился лишь легкий шорох, наводивший на мысли о том, что у ночного гостя все-таки были крылья, просто смертным глазам не дано было их видеть.

- Да где ж... да куда ж ты его засунул, скряга старый?
Эти слова, отражавшие отсутствие малейшего почтения как к умершему, так и к самой смерти, прозвучали в гнетущей тиши, как удар грома. Впору было подпрыгнуть и осенить себя крестным знамением, чтоб силы зла - представителем коих гость, без сомненья, являлся - не пристали к скромному служителю божьему. Но, как видно, душа грешника силам Сатаны нынче оказалась без надобности, потому что, обшарив ложе, неизвестный демон развернулся, вглядываясь во тьму и бранясь. Затем очень решительно пересек комнату, подобравшись к тюкам, возле коих еще недавно священнодействовал отец Тук, и склонился над ними.
Послышался очень знакомый и явственный звук потрошимой поклажи.

Отредактировано Little John (2020-10-31 11:13:53)

Грабить проезжего старика Джон не собирался. Почитай что с зенита он ошивался на постоялом дворе Тощего Эдберта, приглядывая за одним из гостей, собиравшегося, похоже, в Ноттингем или НьюКасл, попивая кислый эль да слушая байки, которыми щедро обменивались разношерстные посетители. Зрелище было то еще: престарелый сквалыга бранился, плюясь беззубым ртом, из-за каждой порции похлебки. А хлебал-то как, ну чистая свинья, что дорвалась до хозяйских помоев. И похлебка-то была так себе, отдавала какой-то гнилью, добрый йомен такую и взять в рот побрезгует. Этот же поест, да бранится, бранится да ест, только что утирает тряпицей свой подбородок, на котором волосья росли как деревья на Лысой горе. Добрые люди украдкой смеялись, глядя на это зрелище; смеялся и Джон, опытным глазом примечая, как тот пощупывает под грудью, очевидно, проверяя сохранность чего-то ценного.
Этот же верный глаз приметил сквозь приоткрытую дверь и продвигавшийся по улице караван: хозяин на толстом муле, а следом пара возков, тяжко нагруженных чем-то, укрытым дерюгой.
Размышления длились недолго: добыча в лице жадного едока показалась вольному стрелку жидковата в сравнении с этой процессией, сопровождаемой парой дюжих парней, и он, быстро поднявшись и бросив на стол затертый полпенни (за эль, а сверх того за гостеприимство, ибо Тощий Эдберт промышлял не только подавая гостям дрянную похлебку и кислый эль.

А дальше... Дальше была она. Милдрэд - и ее глазки, глядевшие, кажется, в самую душу, заставлявшие сердце сжиматься.
Она догнала этого мерзавца возле самых ворот, и, плача, упала в ноги, прямо в дорожную грязь. Джон, успевший догнать и даже слегка перегнать медленно двигавшуюся процессию (старая тактика, чтоб избежать подозрений), сумел разобрать достаточно: закладная, хворый отец, расписка. Мольбы были отвергнуты - впрочем, сама молившая, судя по выражению глаз и покорству, с которым она опустилась обратно в холодную жижу, на милость особо и не рассчитывала.
Но разве Господь и Святая дева допустили бы, чтоб бедным и слабым не у кого было сыскать защиты?

Кто ж знал, что старый мерзавец вздумает занедужить, а затем и вовсе отдать концы?
Не то чтобы Джону доселе не приходилось обшаривать трупы. Хочешь жить - извернешься еще не так, а стянуть с поверженного врага добротную куртку или сапоги и вовсе дело святое. Ему-то они больше без надобности. Не грех также и пошарить в мошне богатея, пока тот визжит, что твой хряк. Но лезть к больному, который бог весь какую норманнскую хворь притащил в своей поганой утробе?
Джон готов был уже отказаться от этой затеи. Даже если бы его назначили шерифом Йорка со всеми его окрестностями, да женили впридачу на сестре самого короля... ну, не готов он был шарить в чужом исподнем в поисках жалкой пригоршни монет. Но расписка - иное дело, тут речь идет не о собственной корысти.
Деваться было некуда. А потому, перекрестившись, да помолившись святому Катберту, Себастьяну и Роху, он и явился в образе тени, так напугавшей причетника из Компенхерста.

... Но, правду сказать, когда за ворот его потянули, душа лучника ушла в пятки при мысли о том, что новопреставленных восстал с одра смерти, решив покарать его за кощунство. Именно эта заминка спасла отца Тука от удара, вполне способного свалить лошадь.
На то, что удостовериться в отсутствии адских сил, хватило мгновения. А потом Джон с некоторым изумлением стал свидетелем того, как святой отец, как наседка к птенцу, наклоняется к чужому добру, явно намеренный поживиться.
Однако, дело оказалось не столь простым: увесистый замок, вдетый в петлю, был надежно заперт. Но раз есть замок, должен быть и ключ, и хранится он, не иначе, на шее у преставленного. Ну или где-то поблизости.
Не тратя слов, он вернулся к постели, где пару раз шумно вздохнул, и откинул грубое покрывало.
Ключа не наблюдалось.

Найти причину не составляло особого труда. Джон повернулся, смерив взглядом крепкую фигуру отца Тука, решая, стоит задать вопрос или приступить непосредственно к поиску. Но ничего настолько тяжелого, чтобы бесшумно оглушить здоровяка, на глаза не попалось - а затевать драку под носом у стражи, которой рано или поздно тоже может явиться мысль отсчитать положенную им сумму в счет хозяйского добра, было делом пропащим.
Поэтому лучник со вздохом выпрямился, осенив себя крестным знамением, и сделал пару шагов к неожиданному товарищу. Его взгляд, как и выраженье лица, не предвещали тому ничего хорошего.
- А не видал ли ты где ключа, честной отче?

Однако, к немалому, должно быть, изумленью монаха, детина не бросился немедля рыться в сундучьей утробе. Зажав заветный ключ в кулаке, он заступил божьему человеку дорогу, решительно потребовав:
- Постой-ка, отче.

Само собою, пошарить в вещах старого греховодника Джону ой как хотелось. За пестрый лоскут или бусики любая красотка с готовностью наградит ухажера и ласковым взглядом, и поцелуем, а то и эля поднесет - утолить жажду. Но взгляд голубых глаз все еще жег сердце стрелка, а потому, прежде чем допустить ушлого пастыря к грабежу, он решил закончить хотя бы одно дело.
- Давай-ка сюда,- велел он, указывая на то место, где когда-то была талия у юного послушника, а теперь колыхались завидные запасы... благочестия. И, желая подбодрить охваченного жаждой наживы монаха, добавил негромко, с ухмылкой, наводившей трепет на самых неробких людей.- Не вводи в искушение, отче, а то ведь сам пошарю.

Монах (если этот паскудник в рясе и вправду был монахом) оказался не робкого десятка, и силушкой обладал такой, что вполне мог бы служить капелланом в Святой земле: глянешь на такого - весь в крови, чужой и своей, крест наперевес, и расшвыривает неверных, что кабан желуди; но, не успеешь оглянуться, он уже и грехи отпускает, и исповедует, и одной рукой крестит, второй омывает раны, а третьей... третьей еще что-нибудь. Но Джон и сам в недобрый день сшибал орясиной всадника вместе с конем, а потому не слишком-то испугался дули, замаячившей прямо под носом, что морковка у осла.
Гнев и азарт - тот самый, что разбирает при виде достойного противника - а частично и ночная темнота помешали стрелку увидеть и уразуметь, что искомые записи, ради которых он притащился, как кладбищенский вор и нехристь, обирать мертвеца, остались за пазухой у монаха, а после и вовсе упали на пол, обоим под ноги. Решив, что тот прибрал их все всемте и не желает нипочем отдавать, Джон, не долго думая, вцепился в кошель, ухватившись за дно, и потянул на себя, расчитывая если не вырвать, то разорвать. А, коли заветные закладные при том пропадут или изорвутся, то и не страшно, главное, их никто не получит и не предъявит хорошенькой Милдрэд, лишив их с отцом теплого крова. Но купеческая мошна оказалась добротной кожи, и ни рваться, ни поддаваться его усилиям не спешила; как впрочем и рука, что тянула ее прочь из пальцев. Не замечая, что топчет драгоценные свитки, охотник шагнул вперед, грудь в грудь (или в пузо?) толкая противника.
- Не дури, отче,- тихо, но грозно прошипел он, все еще силясь вытянуть кошелек из цепких пальцев причетника. Но тот не уступал, и физиономия Джона мало-помалу начала наливаться краской.
В конце концов, поняв, что служитель церкви, как водится, не выпустит из когтей то, что один раз поймал, он перехватил руку монаха повыше кисти и с силой крутанул, пытаясь заломить или перебороть силой силу. Далось это немалым трудом и от потери равновесия ночной грабитель был вынужден даже переступить с ноги на ногу под печальный шорох листков.
Этот звук на мгновенье отвлек великана, заставив того отвести взгляд от цели, попытавшись увидеть что-то во тьме; за это он тут же и поплатился, оступившись и едва не полетев на пол. Но, уцепившись за стол, и смахнув с него гляняную миску с водой, еще стоящую там после припарки, здоровяк застыл, с вытаращенными глазами и приоткрытым ртом слушая, как за стеной заворочались стражники. Того и гляди явятся по их души, никакой нечисти не надо.
- Туда!- тихо рявкнул он, вновь ухватывая монаха за руку и толкая к кровати с лежащим на ней мертвецом.- Молись!- прошипел он, уже забиваясь в угол рядом с тюками и накрываясь какой-то дерюгой.

Отредактировано Little John (2020-11-01 23:06:20)

Из-под дерюги речи монаха были слышны не слишком отчетливо, и все же Джон не мог не восхититься тем, как тот разливается соловьем, да слезами горючими умывается перед охраной. И дал же Господь такой дар толстобрюхому паскуднику! Как только рожа румяная не треснет от умиления; елеем ажно сочится. А как в чужое добро ручки свои запустить, так вперед всех готов был бежать, только что в глотку не вцепился. Теперь же бери, да прямо Архиепископом в Кентрберри ставь, намест Бекета.
От восхищения лучник, не удержавшись, даже прицокнул языком, когда ряженый в рясу жулик стал забираться мыслью куда-то в высшие сферы, а голосок его поднялся до писклявого дисканта; к счастью, этот звук потонул в руладах монаха и треске огарка свечи - единственного, что освещало комнату.
Правда, в том месте, где причетник с несвойственной щедростью распорядился добром усопшего, восхищение как рукой сняло. И даже не потому, что добро они не столь давно собирались поделить поровну. Среди тюков все еще сидел он сам! - а ожидать, что здоровенные парни, бросившись за поживой, сильно обрадуются при виде разбойника, не приходилось. Джон даже завозился, пытаясь приноровиться в неудобном своем положении, как будет сподручнее нанести удар по двум бородатым физиономиям - да и по толстой монашеской заднице, если придется.

Обошлось. По счастью, два молодца, сопровождавшие новопреставленного, были не слишком большого ума, и не задались вопросом, почему бы их вдруг погнали на двор в темную ночь, когда стало бы читать молитвы возле тела; впрочем, если бы самому йомену пришлось выбирать, он скорей согласился бы прогуляться вокруг столба у дверей шерифа, но не оставаться наедине с неупокоенным духом.

... Тем временем топот ног и недовольное пыхтение возвестили, что новый знакомец и двое верзил покинули спальню. На всякий случай подождав немного (и скинув дерюгу с одного уха, чтобы не пропустить малейшего шороха), лучник решил, что пришла пора действовать, и что, рассиживаясь, он не дождется ничего, кроме какой-нибудь новой беды на свою несчастливую голову. С осторожностью вытянув ноги, он выбрался из-под поклажи и, шаря по полу, принялся собирать и засовывать под рубаху истоптанные, перемятые клочья пергамента: расписки, закладные, какие-то расчеты - все это, перемешавшись, заняло место под сердцем Джона, как отбросы, найденные возле харчевни, в кишках какого-нибудь нищего.
Одно дело было сделано.
Оставалось второе и главное: выбраться.

Впрочем... было и еще одно. Йомен с некоторым сомнением оглянулся на распотрошенный монахом, но все еще не проверенный до конца тюк, округлый вид которого сулил многие приятные находки. У хитреца с набитым пузом, солгавшего над мертвым телом так, словно он был лисом, забравшимся в курятник, достало бы ума, чтобы вернуться, закончив начатое. И уж точно не след было уходить, оставив все это на разграбление двум верзилам, которые сейчас уже десятый поклон, небось, клали, словно пытаясь проломить земную твердь своей дуростью. Ну уж нет!
Стараясь ступать как можно тише (и двигаться так, чтоб не войти в соприкосновение с мертвым телом), Джон прокрался к оконцу, через которое можно было различить очертания погруженного в темноту внутреннего двора. Характерный запах и звук говорил о том, что неподалеку явно располагалось стойло с мулом приезжего, а, может быть, и с хозяйскими лошадьми.
Что ж... грех отказываться, когда добро само так и плывет в руки. Разобрать два тюка с материей и полосками драгоценного меха, чтобы соорудить из них один, маленький, но весьма тяжелый, не составило особого труда. Еще немного - и короткий шлепок означал, что поклажа упала на землю, в густую траву. Почесав лоб и недолго повозившись, йомен отправил туда и второй, скатанный куда более небрежно и подвязанный для верности знакомой дерюгой.

Теперь главное было - выйти. Но, что помогло один раз, поможет и вдругорядь - и, усмехнувшись, верзила склонился у остывшему уже очагу, растирая в ладонях, а потом и размазывая по щекам жирную сладковатую сажу...

Ни малость оконца, ни стража, усердно бьющая поклоны во дворе, ни даже сам Святой Катберт не остановили бы Джона, если бы в этот момент бесстыдный ворюга попался ему на глаза. Но, к счастью для Тука, обмазыванье золой отняло его внимание, так что увертливый тать сумел совершить свое черное дело.

... Двое, оставленные монахом, и вправду молились со всем вдохновением; правда, нельзя утверждать, что ими двигала лишь бескорыстная забота о душе ближнего, и благодарность за его благодеяние. Кроме вполне естественной робости, вызванной близким присутствием смерти, они, куда больше чем за отпущенье грехов новопреставленного купца, просили о том, чтобы то зло, что настигло его, не перешло на оставленные пожитки - и через те на новых владельцев. В мечтах, что уже засияли им ярче небесных врат, представлялось им возвращенье домой со щедрой наградой, ибо в тюках у покойного водился и шелк, и дамасская ткань с пестрым причудливым узором, и кое-какие пряности, и драгоценная розовая вода.
- Погоди,- внезапно прервал молитву один из них, тот что был выше ростом и походил головой на еловую шишку: таким же вытянутым и рябым было его лицо. Оба замерли, бездумно продолжая читать обрывки молитвы. Ничего. Тишина, обычная тишина небольших городков, нарушаемая возней просыпающейся скотины и свистом первый птиц. Переглянувшись, нечаянные наследники возобновили было свой труд - но опять остановились, уже оба, чувствуя, как бегут по спине мурашки.
- Слышишь? Как будто кто-то вздыхает.
Оба перекрестились, и забормотали молитвы усерднее и быстрей. Но молчать было выше их сил.
- Думаешь, это...- начал и не договорил тот, у которого физиономия была похожа как раз на сосновую шишку, благодаря буйному росту волос бороды и висков, и единственной пряди, венчавшей макушку.
"Еловый" прервал его.
- Да замолчи ты! Святой человек сказал - молись.
- Да тут сколько ни молись, никакой жизни не хватит. Покойничек-то, прости Господи, тот еще кровопивец был. Ты вспомни, как прошлым Рождеством...
- Слышишь?- "еловый" заметно даже для бледной рассветной поры побледнел, и, сам прерывая молитву, вцепился в плечо сотоварища.- Вот точно тебе говорю, кто-то стонет. А теперь вздыхает.
- О, Господи боже! Святая Мария Богородица! Николай Угодник!- заголосил лохматый, падая на колени, зажмурившись, и принимаясь креститься так быстро, что его рука растворилась в предутренней синеве, еще наполнявшей воздух. Шишколицый упал рядом с ним на колени, и вдруг, сам не зная, зачем, запел псалом.
Какой вспомнил.

Возможно, это выступление достигло бы райских садов, не прервись оно самым быстрым и непристойным образом. В доме вдруг все страшно заухало, затряслось и заколотилось с ужасным, скрежещущим звуком - а потом дверь стремительно распахнулась, едва не сорвавших с ременных петель, и перед молящимися предстало гигантское существо, видом и запахом напоминающее Сатану, только что выбравшегося из пекла. Даже рога имелись, и на них плясали искры пламени!
Певец поперхнулся вздохом, и прямо где стоял, обмочился. Его товарищ, как был, повалился в траву, онемев от ужаса. А чудовище, расхохотавшись так, что стрижы, свившие гнезда под крышей, с разбуженным свистом спорхнули со своих мест, бросилось прочь.

Впрочем, далеко Джон не убежал. Почему-то он был уверен, что преследованья не будет. Заскочив за угол дома, он быстро, как мог, стряхнул с себя перепачканный сажей плащ покойника, и, как мог, вытер его подолом лицо, тоже изрядно измазанное золой. Две толстенные щепы с привязанными к ним лоскутьями красного шелка - адское пламя, убедившее стражу, что перед ними выходец из Преисподней - полетели в траву рядом с нарядом. Очень довольный собой, посмеиваясь под нос над глупцами, вопли которых уже начинали тревожить спящих соседей, он перемахнул через изгородь, отделявшую внутренний двор, и направился под окно, где оставил свою добычу.
И чуть не поперхнулся.

В первым миг ему показалось, что он ошибся - но нет. Окно, коновязь, даже смятая трава, все было на месте. Но не утащили же, в самом деле, Люцифер и его присные к себе богатства, нажитые на слезах бедняков?
Ответ пришел сразу, стоило лишь великану сделать долгий вдох. Монах! Что ему на виселице болтаться в Страстную Пятницу, его рук дело! Этих самых загребущих ручек! Сначала сбежал, пес шелудивый, бросив подельника на убой этим двум головорезам, а теперь еще и обокрал! Ах ты ж, брюхо бездонное, каплун ощипанный! Боров сальный! Ну погоди!
Понять, куда тот направился, точнее - куда направил мула, было несложно, тем паче для следопыта, как Джон. Выпавшая роса умягчила землю, и на той, как по скатерти, отпечатались следы животного, придавленного немалым весом его седока. А это значило только одно: что их ожидает скорая встреча, и что для кого-то она будет не столь уж приятной, как он в своем сердце надеялся.
Йомен еще раз отер лицо подолом рубахи, и, стараясь держаться в тени, припустил по дороге вперед.

... Итак, проследить бесчестного вора, ловко скрывавшего черное сердце под монашеской рясой, было нетрудно. Куда трудней оказалось решить две задачи: стоило ли потягаться с ним за уведенное из-под носа добро, и, если так, где было сподручнее это сделать.
Сознаться честно, влезая в прореху в крыше, любовно им разобранную в доме, где все это началось, Джон не думал о том, чтобы грабить купца. Ну... не то чтоб совсем не думал. Намеренье его можно было описать следующей сентенцией: от добра добра не ищут; иными словами, удастся подтибрить у окаянного мироеда что-нибудь кроме закладных - и хорошо, а вот рисковать шеей ради пары тряпок ему не хотелось. К тому же, голубоглазая Милдрэд уже извелась, поди, оплакивая дорогие сердцу углы их с отцом домишки,- а, стало быть, нужно было смазывать пятки и держать путь в ее сторону.
В том, что сумеет ее найти, Джон не сомневался.
Вот только одна беда: читать он едва умел, даже вовсе не умел; еще в Святой книге одну-две закорючки распознать мог. Да и зачем ему? Выводить пером буковки, ровные, как горошины в стручке - дело для книжника или монаха, никак не для вольного йомена. Тому все что нужно нарисуют на теле враги жаркой кровью - а, если не повезет, жирную точку поставит шерифов палач. Нет, можно было все найденное в кошеле у покойника просто пожечь, но тогда пропал бы повод навестить юную красотку, а жертвовать этим стрелок очень и очень не хотел.
Словом, это была первая в ряде причин, по которой он решил увязаться следом за монахом, а дальше - как пойдет.

Была и вторая, не менее важная; и, чем дальше вел путь, тем сильней йомен ощущал жгучую обиду и досаду за то, что добро останется толстопузому в одиночку. Вот этому, кто вместо того, чтобы бедолагу исповедать, да в мир иной направить, как положено пастырю, словом божьим, принялся шарить у того по еще не остывшему телу. Опять же: не то чтобы сам Джон был сильно против ограбить покойника, но - уже остывшего, побежденного в честном бою, а не вот так, что душа еще от тела не отделилась, а с него уже исподнее тянут. Того и гляди, привяжется потом, и будет таскаться к тебе по ночам, причитая да завывая, пока не утащит с собой в могилу.
Подумав об этом, йомен в очередной раз перекрестился и ускорил шаг, нагоняя охальника.

Впрочем, монах и не торопился: видно привык, что от всего в этой жизни можно спрятаться да прикрыться рясой. При виде этого лоснящегося благополучия желчь, поутихшая было от мыслей о Милдрэд и рассуждениях о мести покойников, взыграла с новой силой. Вот значит как! Долгополый будет тут сладкий эль попивать, да утробу ненасытную тешить, а ему, что ни день, под петлею ходить, по углам прятаться? И все задарма?
Стиснув зубы, Джон припустил по лесной тропинке, позабыв о своих замыслах подстеречь или обмануть толстозадого татя, добыв свое хитростью.
На его счастье, тот решил облегчиться. Момент был удачный. Пока тот возился в ближайших кустах, йомен пробрался поближе к повозке, и, пригибаясь, дождался момента, когда беспечный недруг вернется.
Не успел мул шершавыми губами прибрать морковку из щедрой ладони, как на плечо причетника опустилась тяжелая крепкая длань.

Стратегический гений, выказанный монахом при перемещении за спину мула, заставил бы скрежетать зубами от зависти многих воителей древности, начиная от Александра и заканчивая не столь давно почившим Вильгельмом Бастардом. Вот только от длинных рук Джона он не уберег.
Оплеванный йомен лишь тяжело двинул челюстью, медленно, с какой-то подчеркнутой неспешностью утирая подбородок. Любой, кто хотя бы немного знал великана, по этой неторопливости, а особенно нехорошему прищуру уже смекнули бы, что расправа будет болезненной и быстрой. Примерно с таким же выражением на заросшей физиономии, Джон в прошлое новолуние уложил бейлифа в НьюАрке, а затем и двоих его подручных. Да как уложил, смех один: бейлиф как стоял, так и улетел в чан с помоями, который хозяйка как раз собралась выносить,- а один из подручных так и вовсе вылетел через через дверь, чтобы там повалить шедшего мима еврея (кружившего, словно лис, в ожидании должников). И куда? Прямо в поилку, вокруг которой весело хрюкали полдюжины пестрых свиней; и не просто повалить, а так, что его остроконечная шапка угодила самой грязнущей из них прямо в пасть. Ростовщик поднял вой, бейлиф взревел что твой бык, его помощники подвывали, будто их выхолостили при все честном народе. В этой суматохе можно было бы лондонский Тауэр по камушку разобрать, так даже такой великан, как Джон, сумел смыться без особого труда, не доплатив трактирщику фартинг; и то, нечасто приходится видеть подобное развлечение.

... Широкая ладонь прошлась по подбородку, раз и другой - а как гарпун, каким умелый рыбак прошибает рыбий бок, впилась в широкое, мягкое плечо монаха. Надежно ухватив грубую ткань рясы в кулак, Джон провернул его, одновременно подтягивая причетника к себе.
Выраженье лица у него при этом было исполнено доброты примерно настолько же, как шапка нищего в неурожайный год.
Мул, доселе мирно жевавший морковку, почувствовал себя неуютно, когда на него, вдовес к хорошо нагруженной повозке, пришлась тяжесть двух тел, не уступавших друг другу ростом и статью. Разве что одно из них значительно расширялось книзу, а второе наоборот.
Тем не менее голос йомена звучал подозрительно ласково:
- Что ж, пошли делить... честной отче.

И, не дожидаясь, пока собеседник скажет хоть слово, воспротивившись звуком или жестом, он подхватил под уздцы Моисея, и решительно повлек того в сторону от дороги. Не слишком далеко, но так, чтобы хозяин мула, в случае чего, не кинулся за подмогой к какой-нибудь проезжающей страже.
Разгрузить повозку и разметать награбленное было делом пары мгновений. Потом Джон остановился, почесывая уже успевший запечься на подбородке эль, прищуренными глазами оценивая имущество. Затем наклонился, вытягивая из кучи барахла отрез аксамитовой ткани; подхватил упавшую на нее, траченную жучком в нескольких местах линялую шкурку, быстро приценился и, отложив ближе к монаху, произнес всем известную фразу:
- Это тебе...

Джон глазом моргнуть не успел, а этот гладкий... дьявол уж и по локоть руки свои запустил в честно нажитое добро. Да еще покрикивает, ну или вот вот начнет. Великан даже поначалу опешил от такой наглости, а потом и вовсе остановился, скристив руки, и, прищурившись, наблюдая за тем, как все жарче и жарче разгорается пламя алчности в глазах монаха. Вон, на тонзуре уже капли выступают, того и гляди из ушей пар повалит.
Так и стоял молча.
Но нет, ничего не повалило, напротив, ряженый каплун довершил свое черное дело, а после и вовсе решил умаслить обманутого подельника куском лепешки. Слов нет, подкрепить бренную плоть - дело важное, но столь внезапная щедрость убедила йомена, что дело нечисто. Тем не менее, дармовым угощением он не побрезговал, а переломив, затолкал в рот всю целиком и прожевал с тщанием. Всухомятку употребленное коробило рот, но до времени Джон решил не высказывать о том своих притязаний.

- Меня-то?- протянул он, удовлетворенно выдохнув и озираясь, чтоб, не приведи господь, не обеспокоить кого криками монаха, если вдруг тот надумает кричать.- А зовут меня всяк по-разному: пригожие девы "милым", жирные аббаты "нехристем", норманнские бароны "висельником" да "саксонской свиньей". Доброму же йомену мое имя "друг" - а вот к обеду, да к Пресвятой деве на поклон меня не надо, сам прихожу. А тебя, дай-ка угадаю,- он сощурился, окинув собеседника грозным, но в глубине блеснувшим хитрецой взглядом.- А вот тебя, не иначе, кличут Веселым монахом.
С этими словами, он одной рукой, как спелое яблоко, поднял увесистый и еще не опустевший бочонок с элем, и, зубами вытащив и выплюнув затычку, прильнул прямо к отверстию. Какое-то время из его глотки не доносилось более ничего, кроме звуков переливающегося напитка. Когда же он, наконец, отлепился от края, стало понятно, что опасения по поводу брошенной пробки (если таковые вдруг появились у божьего человека), оказались напрасны: из недр сосуда плеснула лишь тонкая, словно девичья прядь, струйка эля - и более ничего.
Но этого йомену словно бы показалось мало: легко подкинув и повернув в широкой ладони бочонок, он протянул его новому знакомому с таким видом, какой бывает у молодого отца, передающего сына-наследника гордому деду. Да еще подмигнул нахально.
- А хорошо, отче?